Выпустив сборник ленинградских групп Red Wave в 1986 году, она стала своего рода послом русского рока в США, а впоследствии — самостоятельной фигурой в музыке. В конце 2010-х она начала публиковать в России свои безразмерные архивы, которые теперь объединены в семь книг. На очереди серия фильмов, первые будут посвящены Майку Науменко, Виктору Цою и битломану Коле Васину. Специально для Forbes Woman музыкальный журналист Борис Барабанов поговорил с Джоанной о том, каким было место женщины в шоу-бизнесе 1980-х, как она чувствовала себя в очень маскулинном мире ленинградского рока и как смотрит на современные тренды в поп-культуре
Джоанна Стингрей, 20-летняя восторженная американка из состоятельной буржуазной семьи, приехала в Советский Союз как туристка в 1984 году. В Ленинграде она познакомилась с восходящими звездами советского андеграунда и влюбилась в русский рок. Она стала другом, а потом и культуртрегером для русских неофициальных музыкантов, моталась между США и СССР, привозила журналы, музыку, инструменты, оборудование, одежду. Стингрей мечтала о том, чтобы музыку ее талантливых друзей, запрещенную на родине, услышали во всем мире. В 1986 году, спрятав пленки в каблуках ботинок, она вывезла в Америку записи «Аквариума», «Алисы», «Кино» и «Странных игр». Так на Западе вышла двойная пластинка Red Wave, и мир наконец услышал рок-музыку из-за железного занавеса. После большого скандала советская цензурная машина дала отмашку — музыкантам разрешили официально записываться и на родине.
Мужчины с сигарами
— Юная Джоанна Стингрей, приехавшая в СССР, была девушкой, которая уже пыталась прорваться на американскую сцену, выпускала пластинки. Но успех белых поп-певиц в США в те годы был скорее исключением. Как вы считаете, у вас вообще были шансы в Америке?
— Первыми, кто повлиял на меня, заставив подумать: «Боже мой, девушки могут играть рок-н-ролл!», были The Go-Go's, группа с Белиндой Карлайл. Полностью женская группа в 1980-е — это было невероятно, и это заставило меня почувствовать, что я тоже могу этим заниматься. И конечно, начало 1980-х — это первые успехи Мадонны, Синди Лопер. Но этот список не очень длинный. Девушки делали первые успехи в поп-музыке, а рок-звезды были в основном мужчины. Мой первый контракт был заключен на выпуск EP Beverly Hills Brat с независимым лос-анджелесским лейблом Time Coast Records. После того как пластинки появились в музыкальных магазинах, между нами возник спор из-за денег. Каким-то образом владелец лейбла Маршалл Берл использовал деньги, которые должны были пойти на мой проект, для своей другой группы. Это была группа Ratt, которая в итоге стала очень известной. Когда возникла эта проблема, мы расстались, и мои пластинки были сняты с продажи.
— То есть вы оказались жертвой старой системы лейблов, где всем управляли серьезные белые мужчины в больших офисах и с сигарами — так их обычно изображают.
— Именно так они и выглядели. Спустя пару лет, когда у меня уже было несколько песен, написанных вместе с Борисом Гребенщиковым (признан иноагентом. — Forbes Woman), появился кто-то вроде агента, который решил отвезти меня в Нью-Йорк и представить боссам индустрии. Так вот, я не думаю, что когда-либо встречала женщину на высокой должности в какой-либо из звукозаписывающих компаний.
— А если бы в 1984 году вы продолжили карьеру в США, каковы были шансы прорваться вперед?
— Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что, если бы после неудачи с Beverly Hills Brat я продолжала попытки заключить новый контракт в США, у меня вряд ли были шансы сделать серьезную карьеру. Не потому, что я была женщиной, а прежде всего потому, что я не была достаточно зрелым и глубоким артистом. Песни, которые я написала для EP, были очень наивными, почти глупыми, в них не было души. Понимаете, именно моя русская история во многом сформировала меня как сочинителя песен, да и вообще как личность.
Россия оказалась моим спасением, моим счастливым билетом. Когда я начала сочинять песни с Сергеем Курехиным и Борисом Гребенщиковым, в них появился смысл, глубина. В 1985 году в Лос-Анджелесе появился парень, который, услышав эти вещи, сказал: «Позволь мне отвезти тебя в Нью-Йорк, чтобы ты попыталась заключить сделку». Многим студийным боссам понравился мой голос. На тот момент я могла показать им только песню Сонни и Шер I Got You Babe, которую мы с Борисом Гребенщиковым перепели и на которую сняли клип, и мою Steel Wheels. Меня попросили привезти больше новой музыки. И она появлялась! Но шоу-бизнес в Америке тогда был очень медленным. А я уже вовсю погрузилась в водоворот советской рок-сцены, она захватила и питала меня. В России я чувствовала себя такой живой. И в какой-то момент оставила мысли о какой-либо карьере в Америке.
— В период работы в Ленинградском рок-клубе и позже на российском телевидении вы набрались опыта еще и как продюсер. В России у вас выходили пластинки, вы знали, как организовать фестиваль или снимать рекламу. Неужели не было желания реализоваться на родине?
— Единственный раз, когда я снова пыталась заключить контракт с рекорд-лейблом в США, это был мой альбом Shades of Yellow, который был записан в 1995–1996 годах. Я отправила этот альбом в Atlantic Records, потому что владелец компании Ахмет Эртегюн был одним из тех, кому в начале 1980-х понравился мой голос и кто, казалось, заинтересовался мной. Сотрудник отдела A&R ответил, что альбом ему очень понравился. Понимаете, я уехала, будучи начинающей певицей с карьерой, которая рухнула, едва начавшись. Я сделала потрясающую карьеру в России, вернулась в США и получила неофициальное предложение о заключении контракта, о котором так мечтала в юности. Но дальше последовали вполне естественные вопросы: «У тебя есть группа?», «Ты готова сесть в автобус и ездить по всей стране с концертами?». А у меня только что родилась дочь, и я просто не могла позволить себе колесить по маленьким клубам и подобным местам. И дальше началась жизнь, далекая от музыки.
Своя среди парней
— Вы приехали в СССР в 1980-е. Это было время, когда на мировой арене Союз позиционировал себя как страну победившего равенства, в том числе и равенства полов. При этом в Ленинграде уже в конце 1970-х существовал женский самиздат, который пытался писать о том, что не все так гладко, как рисует коммунистическая партия. Известно, что женщины-активистки подвергались гонениям. Но что увидели вы, когда приехали в СССР? Был ли контраст между тем, как жили американки и советские женщины?
— Мои родители развелись и переехали в дуплекс в Беверли-Хиллз. С седьмого класса я ходила в школу в Беверли-Хиллз, а моя мама ходила на работу, и в какой-то момент у нее даже было две работы. Я помню, как мне было стыдно, потому что ни у кого в школе не было работающей матери. В 1980-е женщины должны были заниматься домом и семьей. А мама работала в очень дорогом магазине красивой одежды, где продавали кожаные пальто, и еще она была риелтором. Когда я оказалась в России, я обнаружила, что при коммунистическом строе работать должны все.
Когда я стала проводить больше времени в Ленинграде и жить в доме Юрия (Каспаряна, первого мужа Джоанны и гитариста «Кино». — Forbes Woman), а потом и вовсе переехала в Москву, я увидела, что женщины в России — настоящие супергероини. Они не только работали, но и делали все то, что делали американские женщины, которые не работали: ухаживали за домом, занимались детьми, готовили еду, ухаживали за мужем. Я думала: «Боже мой, эти женщины делают все!» Жизнь тогда была не такой легкой, как сейчас. В Лос-Анджелесе у всех есть машины, так что вы едете на рынок, покупаете продукты, можете позвонить в любую службу, если нужно починить что-то в доме. А русские женщины должны были вставать и идти пешком километр до метро, чтобы доехать до работы, а после работы им приходилось идти еще километр до магазина, покупать продукты, ехать на метро, а затем идти пешком или садиться в другой автобус со всеми этими большими тяжелыми сумками с продуктами.
— Жизнь рок-музыканта даже в СССР — это на первый взгляд сплошной праздник. Находилось ли в нем место для женщин?
— Если говорить о женщинах — спутницах жизни ленинградских рокеров, то поначалу я чувствовала дискомфорт. Для меня они делали все, но большинство из них все же в некотором смысле играли подчиненную роль. Я вечера напролет проводила с рокерами, которые все поголовно были мужчинами, а женщины не были частью этого.
Я была как ребенок в кондитерской. Я могла тусоваться. В 1984–1985 годах я каждый вечер была в компании Бориса, Сергея, Алекса Кана (критик, журналист Би-би-си. — Forbes Woman), а потом и с ребятами из «Кино». И я никогда не видела жен, за исключением тех случаев, когда мы были в доме Бориса. Мы были на кухне, приходила Люда Гребенщикова, заваривала чай или подавала угощения. Но я не видела женщин слишком часто, они не были частью повседневной тусовки. На более официальных вечеринках женщины, конечно, присутствовали. Музыканты приходили со своими супругами или подругами. И опять же женщины казались очень сильными. Я чувствовала себя виноватой в том, что общалась с музыкантами, а их жены оставались в стороне. Я помню, что немного боялась Люду Гребенщикову и Настю Курехину, мне казалось, что они смотрят на меня какими-то страшными глазами. Но это все было только в моей голове. Единственная, кто отличался от всех, была Марьяна Цой. Потому что она была почти такой же, как я, она была одной из парней. Она была девушкой, очень вовлеченной в дела «Кино», а не просто женой Виктора. Виктор относился к ней больше как к равной, как к хорошей подруге, чем как к жене.
— А еще наверняка были группиз. Наверное, не в американском смысле, когда девушки сопровождают музыкантов в туре, делая для них буквально все. Но они были. Вокруг ленинградских рокеров сформировалось сообщество девушек интеллектуального склада, которые слушали их песни и одновременно читали самую передовую и запрещенную литературу.
— Знаете, у меня перед глазами стоит эта картина: Борис, восседающий на диване, а вокруг и буквально у его ног — девушки, которые смотрят на него влюбленными глазами, внимают каждому его слову, в том числе жены музыкантов группы. В 1980-е, когда я была частью рок-сцены, я думала: «Вау, я бы не хотела быть музыкантом «Аквариума», потому что я чувствовала, что все жены музыкантов «Аквариума» были влюблены в Бориса. В него трудно не влюбиться, он казался таким духовным, невероятным человеком с этим светом, исходящим изнутри.
Что касается группиз в американском смысле, то они, конечно, были. У Бориса определенно были поклонницы повсюду. Разница в том, что, когда американские рок-звезды разбогатели и заключили контракты на миллионы долларов, к ним стало трудно подобраться. У них появились большие дома с охраной. А во времена Ленинградского рок-клуба любой мог зайти к тебе, найти, где ты живешь, и просто постучать в твою дверь. Вы, конечно, видели знаменитую лестницу, где находилась коммунальная квартира Бориса, с восемью пролетами больших лестниц, и все рисовали там картины и оставляли сообщения для Бориса. Но любой мог просто постучать в дверь и сказать: «Привет, я тебя люблю». И, знаете, Борис впускал большинство из них. Он был очень открытым человеком.
Рокеры ленинградского рок-периода по сравнению с американскими имели очень мало приватности. Фанаты знали, где они находятся, когда приезжали играть в рок-клуб. По дороге на концерт им приходилось проходить мимо рок-клуба, где собралась толпа, чтобы люди могли с ними поговорить или прикоснуться к ним.
— А как обстояли дела с женскими рок-группами? В истории сохранились в первую очередь «Колибри», но они появились ближе к концу 1980-х.
— Во время одного из моих первых интервью с Борисом (по-моему, это была первая поездка в апреле 1984 года), когда он рассказывал мне о Ленинградском рок-клубе и разнице между андеграундными и официальными группами, я спросила, есть ли среди них женские рок-группы, такие как Джоан Джетт и The Blackhearts, они в тот период были очень популярны в США. Он ответил, что Россия в этом смысле немного старомодна, но он надеется все же когда-нибудь увидеть здесь рок-музыкантов женщин. А «Колибри», которых вы упомянули, это как раз группа, выросшая из группиз, они все время тусовались рядом с мужчинами-музыкантами. Кого по-настоящему можно считать самостоятельной и важной фигурой, так это Жанна Агузарова. Но я бы не назвала ее «роком», скорее это был перформанс-арт.
— В интервью Forbes в 2020 году вы рассказывали, что для общения тех лет была свойственна тактильность, физический контакт между мужчинами и женщинами, даже не состоявшими в романтических или сексуальных отношениях. Знаете, есть много фото, где вы в компании красивых молодых людей в бане или на кухне коммуналки. Насколько вы чувствовали себя безопасно и комфортно в ситуации, где, как вы говорите, в триаде sex, drugs, rock-n-roll секс был всегда на первом месте?
— Я чувствовала себя счастливой. Мне было гораздо веселее быть одной из парней, чем встречаться с кем-то из них. Да, была свобода — знаете, флиртовать с ними, зная, что это никогда не зайдет далеко. Остались кадры, где я сижу, обнявшись с Сергеем Курехиным, с переплетенными ногами и руками. И мы даже целовались, но этим все и ограничивалось. Между нами была какая-то химия, почти как между родственными душами, и для меня это было просто очень весело.
— Кажется, сегодняшняя этика такое бы не позволила?
— Я приехала в СССР из страны, где, как я думала, я была самым свободным человеком. И я поняла, что русские женщины были гораздо свободнее, чем я. Причина в том, что русские женщины любили себя такими, какими они были. Как американка из Лос-Анджелеса, из Голливуда, я выросла на телешоу и журналах, где мне показывали, что достойными женщинами были те, у кого были идеальные тела и великолепные лица. Мы, американские женщины, никогда не считали себя достаточно красивыми или достаточно худыми. Я считала себя несовершенной, и только сейчас, с высоты лет, я смотрю на фото тех времен и думаю: «Да не была я такой уж полной!» А русские женщины были очень свободны в отношении своего тела. Как-то я попала на вечеринку с друзьями Бориса — музыкантами и художниками. И среди гостей была девушка, которая была, возможно, немного полноватой. Когда зазвучала музыка, она встала, сняла жакет — под ним было обтягивающее платье. И она стала танцевать. Совершенно открыто, без стеснения. Я считала русских женщин более свободными, а ленинградские музыканты ценили мою энергию, экспрессию, и благодаря этому я избавилась от стеснения, которое испытывала по отношению к себе. Именно поэтому желание проводить время в Ленинграде с моими друзьями-рокерами стало для меня почти наркотиком. Я чувствовала себя лучше и свободнее, чем когда-либо прежде.
— Тем не менее у вас сложился стопроцентно узнаваемый имидж, и это не совсем вы настоящая.
— Я не любила макияж, поэтому просто надевала солнцезащитные очки. И красная помада. Когда я стала снимать много клипов на свои песни, я появлялась в них затянутой в кожу и в черной кепке, стала ездить на мотоциклах. Я делала этого не специально, но мой образ в видеороликах был очень сильным, независимым и немного бунтарским. В 1980-е я не задумывалась об этом, я просто считала, что все русские женщины сильные и контролируют свою жизнь. А в начале 1990-х вдруг оказалось, что я олицетворяю то, к чему стремилось поколение 13–14-летних россиян.
— Похоже на замкнутый круг: мужчины научили вас быть уверенной в себе, быть более рок-н-ролльной на сцене, а затем русские девушки научились у вас быть такими же сильными, яркими, иметь такое же сценическое присутствие, которое в значительной степени вы переняли от своих рок-друзей.
— Совершенно верно, замкнутый круг. В 1990-е я уже могла реализовывать любые идеи. Это то, что я могла передать новому поколению молодых девушек в России: вы можете делать все что захотите. Неважно, мужчина вы или женщина, какая разница. И, знаете, отчасти это связано с тем, что в 1980-е годы я никогда не чувствовала различия между мной как женщиной и моими друзьями-рокерами. Не то чтобы я была уверенной в себе девушкой. Просто я чувствовала себя человеком. И да, хотя мы и флиртовали немного, это были просто шутки. При этом мужчины на прощание могли поцеловать друг друга в губы. В Америке вы никогда не увидели бы, чтобы гетеросексуальные мужчины целовались в губы, прощаясь, или что-то в этом роде. Так что у русских, похоже, не было тех физических барьеров, которые были у нас на Западе. Даже в 1990-е годы в Москве я могла видеть отцов и их сыновей, которым было, может быть, 17, 18 или 19 лет, идущих по улице, взявшись за руки. В Америке вы бы такого не увидели.
Свобода не быть известной
— Ваша дочь Мэдисон, певица, живет в новом мире, который в гораздо меньшей степени можно назвать «мужским». Обсуждаете ли вы с ней темы феминизма, равенства полов и преимуществ мужчин в музыкальной индустрии?
— Она совершенно не считает, что мужчины управляют всем, будь то музыкальная индустрия или что-то еще. Она так не считает, потому что чувствует, что может делать все что захочет. До появления интернета все было очень локализовано. Музыка исходила из Лос-Анджелеса и Нью-Йорка. Там были все звукозаписывающие компании, там нужно было пытаться заключить контракт. Сейчас все совсем по-другому. Теперь ты как артист должен сначала стать известным в социальных сетях. А когда ты пытаешься связаться со звукозаписывающей компанией, они хотят знать, сколько у тебя подписчиков.
В некотором смысле, я думаю, это лучший подход. Он позволяет людям со всего мира стать известными. А в чем-то это хуже, потому что ты просто пытаешься угодить людям в интернете, чтобы они тебя полюбили и подписались на тебя. А настоящий минус интернета в том, что, если ты артист, все считают возможным хейтить тебя, оставаясь инкогнито, разносить тебя в пух и прах или даже преследовать.
Моя дочь, на мой взгляд, является потрясающим композитором, лучше, чем я когда-либо была. Она записала несколько отличных альбомов, и некоторые из них она решила никогда не выпускать. Она решила, что не хочет быть в центре внимания, поскольку она не из тех людей, которые могут справляться с нападками и злобными комментариями. А они неизбежно появляются в интернете. Что касается мужчин, она чувствует себя равной им.
— И в личной жизни тоже?
— Я думаю, что, когда она вступает в отношения с мужчинами, она исходит из того, что мужчины и женщины равны, но есть нечто, что усложняет отношения. Знаете, в старые времена, хорошо это или плохо, у женщин и мужчин были своего рода правила, как нужно вести себя в отношениях. А сейчас все как-то свободно и есть так много вариантов, какими могут быть люди. И опять же, я думаю, в этом есть свои плюсы: людям не нужно скрывать свои настоящие чувства. Но я также думаю, что в этом есть и отрицательная сторона, когда каждый делает только то, что ему удобно и соответствует его характеру. А как мы знаем, отношения — это много взаимных уступок, компромиссов. Когда вы решаете быть с кем-то, вы должны адаптироваться и идти на компромиссы. Я думаю, что многое изменилось к лучшему по сравнению с тем, как было 20, 30, 40 лет назад. Но многое стало хуже.
— Как вы считаете, спустя 40 лет карьеры вы смогли избавиться от шаблонного мнения, что Джоанна Стингрей — это «подруга Гребенщикова», «жена Каспаряна», то есть выйти из их тени? Или такой стереотип живет до сих пор?
— В 2018 году я вернулась в Россию со своими книгами и другими новыми проектами. Я взяла с собой дочь и устроила прогулку на катере по Неве вместе с Юрием Каспаряном и его женой. К нам присоединился Саша Цой. Он рассказывал, как тяжело ему продвигать собственную музыку, ведь для всех он прежде всего сын своего отца. И я рассказала ему то, что сама поняла со временем.
Со мной произошло то же самое, когда я начала заниматься собственной музыкой. Все смотрели на меня или приходили на концерты, потому что думали: «О, она была лучшей подругой Цоя, она была с Гребенщиковым». В конце концов это открывает двери, чтобы люди обратили на тебя внимание, и это хорошо. Но они не будут оставаться и смотреть или слушать то, что ты делаешь, если это не сделано хорошо. Когда я выпустила несколько альбомов, у меня стали появляться мои собственные поклонники — девочки и мальчики 13–14 лет. Но я никогда не теряла связь с моим прошлым, потому что оно — это то, что я есть. В конце концов мы все сформированы теми, кто был рядом с нами. Я не жалею о том, что есть такая «тень». Она будет со мной до конца моих дней.
